index-art

«Невидимая книга» Семёна Серзина, созданная в питерском «Невидимом театре» и теперь часто гостящая на московской площадке Community Stage с «театром в библиотеке», формально обозначена как «спектакль-квартирник по записным книжкам Сергея Довлатова». «Квартирник» – один из любимых жанров режиссёра – означает формат даже не «малой сцены», а создаваемого на час-полтора театрального пространства со своим микроклиматом. С «записными книжками» всё не так просто: в основе – одноимённый текст Довлатова, кровоточащая история отъятия права голоса, превращения написанного им в «невидимую книгу», которая перемежается вставками из «Соло на ундервуде» – в самом деле записных книжек. Эти зарисовки в спектакле возникают в виде гротескных интермедий, оттеняя и – до поры – скрывая вызревающий трагизм происходящего.

Письменный стол, лампа, печатная машинка и бельевые верёвки с белыми страницами на прищепках – почти вся предметная среда камерного спектакля, придуманная художником Софией Матвеевой. И ещё – алкоголь, в том числе настоящий, который предлагают зрителям. На первый взгляд, рюмка водки на входе – чистый трюк. Или даже, не дай Бог, наивный способ то ли «настроить», то ли «подкупить» зрителя. Лишь по прошествии часа действия, в которое вскакивают с разбега и на полпути начинают замедляться, озираясь по сторонам, по слишком знакомым окрестностям (тут и буквально есть знаменитые «дали или не дали» из «Заповедника»), – к финалу, когда тишина станет болезненно-звенящей, обнаружится, что даже воздействие «пятидесяти грамм» на зрителя не то что вписано – встроено в партитуру спектакля. Не надо обладать веничкиным поэтическим глубокомыслием, чтобы ощутить – не сцена зеркалит тебя, а ты её, став одушевлённой метафорой пути: от пьяняще-весёлого, беззаботного ощущения «море по колено» – легкомысленной и отважной молодости или того радостного состояния, которого обычно ищут, выпивая, – к быстро и неотвратимо приходящей меланхолии, обострённому ощущению дисгармонии мира и себя самого. А под конец – к отрезвлению, к реальности, которая оказывается трагической в самой своей прозаичности.

Чувство ритма, чуткость к течению за-текстовой драматургии позволяют режиссёру аккуратно переставлять акценты. Соответственно первоисточнику, спектакль начинается с «Предисловия» – Евгений Серзин медленно и внятно произносит слова о том, что «Невидимая книга» – это попытка понять, откуда взялось ощущение тоски и даже катастрофы у человека, чья жизнь внешне вполне благополучна. Но дальше будет много ещё не растоптанного, даже искреннего веселья тех, кого пока не успела обмануть жизнь. Поэтому вместо довлатовских многоточий, меланхолии первых глав будет стремительное движение начальных сцен – без пауз и времени на вздохи.

А дальше – замедляется темп действия, но ускоряется повествование: всё обрывается в один момент, хождение по сухово-кобылинским кругам ада нет смысла живописать – найденная интонация передаёт всё, что не сказано, лучше долгих объяснений. В этот момент разложенный на голоса образ рассказчика-Довлатова надолго перейдёт к Семёну Серзину – и, в сущности, трагическая простота этой негромкой и ненадрывной части окажется самой страшной и самой сильной составляющей спектакля. Конечно, сюжетообразующая тема «невидимой книги» актуальна – тем более для театра, который не может творить «в стол», даже если уходит в подвалы и библиотеки (далее везде). И сам механизм превращения книг в «невидимые» сегодня не так важен – зато дурно становится от того, как знакомо ощущение «вегетарианских времён»: зачем зажимать человеку рот и заталкивать кляп, когда можно просто оставить его в звукопоглощающем помещении…

Реальность исподволь меняет местами естественное и противоестественное – понятно, почему нужно её сознательно искажать (хотя бы алкоголем), доказывать, что ты действительно ненормален (ведь «норма» – чудовищный фарс), и почему «живая птица» вполне может быть воспринята как нонсенс, впечатляющее и немного пугающее явление в окружающем мире. Торжествующий сюр пытается заглушить естественный голос, тихая и упрямая настойчивость которого и есть то, что особенно ценишь – теперь и тогда – в других; а если повезёт, и в себе.

Цитаты-сценки с пометкой «Соло на ундервуде», которые разыгрывают все занятые в спектакле в разных комбинациях, с каждым разом всё менее смешны – а над ними всё более деланно и громко смеются остальные участники. Эта диалектика – движение от действительно смешного к тому, над чем по привычке продолжают смеяться, когда оно становится всё горше, – и есть сквозная линия спектакля: чем неподдельней весёлость начала, тем страшнее к концу, когда ходячий гротеск вочеловечивается настолько, что от него уже трудно отшутиться. Кажется, так Довлатова ещё не читали.

Здесь вообще много ненавязчиво-неожиданного. Неожиданно, например, читает Евгений Серзин фрагмент из «Писем римскому другу» Бродского – почти прозаически, почти делово, как внезапно ритмизовавшийся текст из подлинного эпистолярного наследия. И финально-афористическое «лучше жить в глухой провинции у моря» вдруг звучит почти проклятием – но даже эта неожиданность обретёт обоснование, когда появится «провинция у моря» в виде Эстонии – локации непоправимого, места первой обречённости. Именно с этого момента всё больше кусков исходного текста будет выбрасываться, ситуаций – «проматываться», а истории сменятся состояниями, чтобы в конечном счёте оборвать повествование на полуслове и оставить вопросы вместо ответов. Текст письма с отказом в гвалте всех «не-Довлатовых» параллельно выкрикивает обезличенный («законспирированный») персонаж – и проговаривает в микрофон негромко и отчётливо Довлатов-Семён Серзин: тихий голос, ровная интонация горького полушёпота заглушают театральный крик и почти оглушают своей простотой. А потом – абсолютное молчание и взгляд в пустоту, в которых есть живой человек здесь и сейчас со своим опытом боли, но отнюдь не со своей внесценической биографией. Потому, в том числе, от этой боли невозможно абстрагироваться и отстраниться. Момент перехода к подлинному, тихому и серьёзному – ключевой композиционный слом, щелчок переключения света.

А в конце концов история отобранного голоса становится трагедией непредвиденного обязательства, голоса в каком-то смысле навязанного: смысловой финал – из другого довлатовского текста, «Невидимой газеты». «Письмо оттуда» читают, встав торжественно в ряд: «Твоя эмиграция – не частное дело… Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своём прошлом. Всё остальное мелко… Так помни же о нас…». Эта новая ответственность – почти что «трагическая вина» героя наших дней: ты протрезвел, но не освободился; стало горше, а не проще. И даже поклоны становятся метафорой: пятиконечная звезда «скованных одной цепью» вокруг стола, за которым сегодня сидит писатель, а завтра функционер. И наоборот. Потому что «круг замкнулся», но разомкнут вовне, пока настоящее продолжает превращаться в прошлое… или в будущее – как посмотреть.

Автор: © Елена Алдашева