index-art

Актерская профессия — лотерея, и утверждение это давно уже стало трюизмом. Чтобы победить в этой лотерее, нужно бороться изо всех сил и быть готовым даже к самым невероятным поступкам. Нет ничего удивительного, что из-за массы немыслимых происшествий, сопутствующих этому ремеслу, актерские байки выделились чуть ли не в отдельный литературно-концертный жанр. Например, в активе Лилии Журавлевой — московской актрисы с примесью казахской крови — роль чернокожей секретарши. Как это произошло, и каких усилий от нее потребовало, Лилия расскажет сама.

Привет! Так как же это все-таки произошло — почему на роль темнокожей героини утвердили девушку смешанных евроазиатских кровей?

Только что вернувшись с отдыха, я проходила пробы на роль в сериале «220 вольт любви», и когда пришла на первое знакомство с режиссером, то была загорелая таким «черным краснодарским загаром». Режиссер посмотрел на меня и спросил: «А еще можешь загореть?» Я зачем-то сказала, что ну да, могу, не проблема. Я же все могу! В ответ: «А мулаткой ты стать можешь?» Видимо, идея сделать мою героиню мулаткой родилась в тот самый момент, когда он увидел меня на пробах, ооооочень загорелую. В итоге есть одна фотография — на ней мои бразильские друзья где-то около Москва-реки, и я с ними стою прям как сестра родная (смеется).

И каких жертв от тебя потребовала эта роль?

Во-первых, у меня были волосы до лопаток, я их долго растила, а когда пришла к художнику по гриму, мне говорят: «Ну что, Лиля, придется отрезать…» Чтобы у меня несильный был нервный сбой в связи с тем, что волосы у меня отрезали, да еще и химию сделали, чтобы они стояли как афро, мне сделали прическу под двадцатые годы, это были кудряшечки. Но это ладно, это все ерунда. Главная «жертва» была в том, что я мылась раз в два дня! Что любого, согласитесь, дико раздражало бы! Дело в том, что каждые два дня я бегала в салон, где меня поливали специальной штучкой на тростниковом сахаре, это вытягивает меланин, и ты темнеешь на восемь (!) тонов. В вызывном листе у меня было помечено, что каждые два дня мои сцены надо ставить на попозже, потому что у меня с утра эта процедура. Но самая большая подлость была в том, что все это держится до тех пор, пока ты один раз не сходишь в душ. Сходил в душ — и побежал обратно покрываться этой штукой. Ходишь весь липкий такой, противный — фу! Потом это проходит, но все белые вещи становятся коричневатыми, так что, помимо прочего, полгода я не могла надевать ничего белого и светлого…

Но мучилась не я одна — это же и для продюсера было определенное финансовое бремя, и я, конечно, приставала к нему с вопросом: «А что ж не утвердили мулатку-то настоящую?!» На что продюсер один раз очень правильно ответил: «Лиль, слушай, ты хочешь мой ответ, или мне просто пойти утвердить девочку-мулатку?» А мне правда очень нравилась моя роль — еще и потому, что на тот момент я как раз начала танцевать афро-американские танцы, изучала их культуру, я поняла их пластику, и, возможно, поэтому у меня получился этот образ.

А еще смешно было, когда наступила «шапка» (финальный день съемок). Для меня съемки закончились немножко раньше, то есть, они еще месяц снимали без меня. За этот месяц я успела побледнеть и отмыться, а волосы перестали так курчавиться. И вот я прихожу на шапку, и меня никто не узнает. Вообще никто! Видимо, очень органично все это смотрится на мне — этот грим менял меня до неузнаваемости, это был вообще другой человек.

Хорошо, положим, изменить внешность с учетом современных технологий не самая большая проблема. Но как быть с африканским менталитетом, с их темпераментом?

Давай я тебе один случай расскажу, чтобы было понятно, что с темпераментом как раз никаких проблем. Это произошло во время моего поступления во ВГИК к Игорю Николаевичу Ясуловичу. Вот я, с дрожащими коленками, прихожу на личное собеседование с будущим мастером, сажусь на стул, и он так легко меня спрашивает: «Лилечка, ну расскажите нам, в кого вы такая черненькая?» А у меня сбой программы — я думала, будет что-нибудь интеллектуальное, про кино, про литературу… В общем, я начинаю что-то мямлить, и рассказываю нашу семейную легенду.

Я наполовину казашка, наполовину кубанская донская казачка. Смесь вполне себе сильная, из-за этого я весьма вспыльчивая. Существует такое поверье в Казахстане, что ребенок, у которого на спинке есть определенной формы родимое пятно, он прямой потомок Чингисхана, то есть все чингизиды помечены таким вот пятнышком. Есть оно и у меня, хотя я родилась в Москве, и казахская кровь у меня много чем разбавлена. Я очень заинтересовалась этой историей — ну раз уж я чингизидка, я должна знать, что это такое. В результате мы с дедушкой сделали древо, и оказалась, что моя кровь идет от хана Батыя, и я там чуть ли не княжна по маминой линии. Это, конечно, забавно всё, но мне нравится так думать, это мне дает и силу, и уверенность какую-то.

А потом я читала комиссии стихотворение — всё, что я к поступлению подготовила, всё было слёзное, девичье, и этот стих тоже. «Ссора» Евдокии Растопчиной, такое очень юное стихотворение: девочка там рассказывает о том, что она встретилась со своим кавалером на балу и застеснялась, он к ней подошел, она ему своей руки не подала, он не услышал ее душевный крик, а ей тяжело, ей больно, а он уходит — а в финале: «Мы встретились друзьями, а разошлися как враги». Вот этот вот юношеский максимализм, когда — ах, ты не посмотрел на меня? Ах, всё, гори оно всё синим пламенем! Короче, при моем характере сильном и волевом получилось так, что вся моя программа была слёзная. На этом стихотворении я тоже плакала, и Игорь Николаевич говорит мне: «Лиль, я уже понял, что плакать ты умеешь. Представь, что мы сейчас в суде присяжных, а я тот человек, который тебе сделал плохо, больно. Обвини меня!»

Я начинаю перестраиваться, начинаю его обвинять, а у Игоря Николаевича и у всей комиссии вижу на лицах такое скептическое выражение — нет, милая, не верим. И меня это вдруг начинает раззадоривать, и я понимаю, что у меня уже руки трясутся, глаз горит, клыки уже отрастают, и я понимаю, что сейчас полезу в драку… И Игорь Николаевич начинает меня подначивать — давай, больше, больше давай, ну молодец, ну ударь, еще ударь! И вот этот секундный момент я, наверное, навсегда запомню — я просто переворачиваю стол, за которым сидит комиссия, и на них на всех его опрокидываю!

И я попала на курс.

Раз уж мы об этом заговорили, закончу банальным вопросом — что бы ты посоветовала тем, кто мечтает об актерской карьере? Есть известная шутка: «Что бы вы посоветовали тому, кто хочет стать актером» — «Постарайтесь перехотеть»… Согласна?

Ну нет, не надо перехо… ээ, тут надо еще подумать, как этот глагол спрягается! Но я хочу сказать, что гораздо лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Если уж занесло в театр, если уж заразились, то вы сами понимаете, что это нереально бросить, это не тот наркотик, с которого слезают, это тяжелый наркотик. Но вместе с тем актеру необходима колоссальная сила воли, чтобы преодолевать ломку. Мы, актеры, очень любим, когда нам аплодируют и говорят: «Боже, какой ты великолепный!» — мы не можем без этих слов, но надо понимать, что энное количество дней, месяцев и, может быть, даже лет придется жить без этого. И волевой акт, необходимый, чтобы пережить эту непростую полосу — он дается с невероятным трудом. Ну и потом, актерская профессия — она тяжелая морально, нужно смириться с тем, что ты будешь всю жизнь просить, причем просить и не жаловаться, а просить и улыбаться и говорить: «Да! Да! Я же солнечный рататуй!» Просто надо сильно верить в то, что ты всего добьешься, и надо с самого начала все делать самому, стучаться во все двери, сражаться за любые роли — ибо, если ты вкладываешься, что-нибудь обязательно случится. Ты попробовал — и это уже важно, ведь наверху — на самом-самом верху — это всегда ценится!

Интервью: © Евгений Вихарев