index-art

Копрофаг он и садист (от ред.: К.Богомолов), но если правда все жанры хороши, кроме скучного, то в этом хорошем жанре ему равных нет. Только вот, к примеру, Кастеллуччи, заливающий не только всю белую сцену, но и лик Божий великолепной имитацией говна, взывает, тем не менее, к любви и плачет от боли – и я вместе с ним. Богомолов в «Волшебной горе» на сцене Электротеатра просто доводит до ручки, истязает бессмысленно, и, кажется, пробует зрительские яйца на чувствительность, как Дракон у Захарова – вилкой. Павленский был Богомоловым осужден, как все мы помним, и сравнен с Энтео почти по-головлёвски. Однако, формат перформанса и акционистский подход режиссеру, видимо, в душу запал, а что запало, не только не пропало, но всегда у Константина осваивается лучшим образом. А в целом – на сцене театра, где Юхананов весело и жизнерадостно оформляет свою танатофилию, Богомолов предложил свой вариант танатофобии, маскируя ее, однако, под некрофилию и делается это у него, смешно сказать, как страшилки подростков, которые по глупости и неизжитой жестокости и правда могут жизни лишить – но все же в чем-то очень талантливо.

Полный зал молодежи – не самая подходящая аудитория для этого мероприятия. Томаса Манна не только почти никто не читал, но даже приблизительно содержания не знал, а что касается других текстов, то они остались и вовсе неопознанными, что в оригинале, что в богомоловском кратком пересказе. Строго говоря, исходный текст никакого значения не имеет, это просто ткань, из которой режиссер волен кроить что угодно – ну, или развесить нетронутой, почтительно осветив, чтобы ее рисунок и фактура проступили как можно четче. Мы, и читая, сам художественный текст воспринимаем зачастую неверно, следуя кем-то установленной традиции, а ни один такой текст однозначно толковаться не может. Так что одной деконструкцией больше, одной меньше – не все ли равно, что сделает с оригиналом режиссер. Мы считываем и анализируем то, что идет со сцены, здесь и сейчас, в режиме синхронии. И многие знания – для кого-то многие печали. Для меня, может, и не многие в этот раз оказались, но печаль была. Дальше пойдет спойлеринг, кто не был ни на прогоне, ни в первые показы, но готов идти – лучше не читать.

Окрашенный Ларисой Ломакиной (см. фото) в очень грязные цвета бункер – эта ржавчина на патине смахивает на нездоровые человеческие выделения, к которым так внимательна была, например Наташа Ростова, желтое пятно, а не зеленое. На полу в углу сидит весь в белом (нет-нет, не весь – черный низ) автор. Она, тоже в бело-черном, появится позже, после третьего звонка, хотя зрителю было не дано видеть оба угла одновременно, и, возможно, оба участника сидели по своим углам с самого начала. Первый прерывистый звук, в микрофон, раздается пока что фоном. Дальше он нарастает, варьируется, длится так долго, что понимаешь – вот он, главный герой. Первый «куплет» зрители принимают довольно терпеливо, но дальше они начнут вторить, подыгрывать, «подпевать» – кто нарочито, кто непроизвольно. Смеются – это вообще наша первая реакция на непонятное. Звук издает Она, тоже сидя- лежа на полу в своем углу. Прерывает его, чтобы выйти на авансцену и прочесть несколько строф стиха. Русского стиха о временах года – Некрасов, например. Или Заболоцкий. Весна, лето, осень, зима – кто знает тему Манна, тому понятно зачем это, и как точно найден условный «знак беды». Почитает – опять поиздает звук. И, учитывая, что это был звук захлебывающегося, неснимаемого, раздирающего все внутренности до печенок, с икотой, подвыванием, взвизгиванием, хрипами всех сортов, доводящего до рвоты и производящего и внимающих, и длящегося, длящегося, бесконечно длящегося кашля, у всех было времени с вечность – и подумать, и подышать глубоко, чтобы снять рвотную судорогу. Я лично прошла несколько стадий. Сначала изумлялась мастерству актрисы и режиссерской находке. Потом начала ужасаться карабас-барабасности постановщика – что же ты за пакость делаешь, убийца и злодей. Сам, поди, лежишь, нога на ногу, а девушку мучаешь. Жену свою мучай, даром что почти однофамилицы. И вообще, что ты знаешь об этом? Вот у меня в семье от астмы до туберкулеза в открытой форме, от хронического бронхита до хобла все имеется, и как ты, смеешь бередить мои раны. Как бы мне на что-нибудь отвлечься, чтобы это расслышать (омоним, по аналогии с «развидеть») – после всякого перебора, поняла, что лучше всего работает мысленное написание будущего отзыва. Заодно прошла некоторую инициацию – поняла, как можно оглохнуть, когда невозможно, но позарез нужно, и как, наверное, привыкают к этому те, кому приходится с этим звуком жить в силу обстоятельств.

Так прошли, наверное, полчаса. Откашлявшись, перешли на прозу. В излюбленной богомоловской манере, имя которой – бесстрастность, было признесено несколько отрывков на смертные темы, в том числе один самострочный, но по мотивам самого, наверное, содрогающего рассказа Манна – во всяком случае, до сорокинской «Насти» он у меня уверенно держался в лидерах нуара. В версии Богомолова, конечно, были элиминирован даже смутный манновский гуманизм (не откажусь от этого слова, и даже буду долбить его со всей возможной силой), и свелась она просто к решению не резать к чертовой матери, а дождаться перетонита. Потому что все равно умрем, так что главное не суетиться.
Зрителю, между делом, тихо, но открытым текстом было предложено идти на ..й – но мазохистский наш народ садистам подмахивать любит, это наш инь-ян, и мы даже умудряемся его выдерживать во всех оттенках черного. Посыл был одобрен развеселившимся на мгновение залом – и действительно, куда ж нам еще плыть? И все было бы замечательно с этим … ну пусть его, спектаклем, если бы не проклятый фейсбук. Фейсбучный автопортрет все больше и больше застит мне неустанный авторский мессидж, вернее, его инвариант, который здесь упростился, кажется, вот до этого нахуизма. Мне скушно, бес, и тошно, при всей твоей изобретательности, да и после Князя, великой черной мессы («и чернее не бывать»), подобные перформансы – как багательки на бис выглядят, а я и это не люблю.

© Татьяна Старостина

Эмпатия, вызванная спектаклем про гору волшебную, во время просмотра третьей части из четырех первых, а также размышлениями последующих суток.

#волшебнаягора

Часть I. Не ехать в Прагу я не могла. Во-первых, не так часто у меня случается Европа. Да и кто ж откажется от Праги весной? Визу, опять же, дали короткую, только на две недели. Поэтому я поехала вместе со своим бронхитом.

Днем впечатления забивали все, а вечером кашель обострялся, или накопившись за день, выливался в номере отеля затяжными приступами. Я убегала в ванную комнату, закрывала дверь, чтобы было хоть чуточку тише, и возвращалась после в номер, без сил падая на кровать. Моя компаньонка по путешествию тогда мучилась вечерами с ногами. Так мы и лежали вдвоем, обессиленные каждая своей ерундой.

Подступающий приступ пугал. Тем, что ты уже знаешь, как это, и не можешь избежать. Тем, что не ясно, когда это кончится. Грудную клетку разрывало на части. Если представить чем, то первой картинкой почему-то всплывали старые щипцы, из какой-нибудь средневековой пытошной. Атмосфера города, где все мостовые дышат средневековьем ли этому способствовала, или недавно прочитанный роман о палаче, не знаю. Это было смешно. Но это было смешно потом. А пока, грудную клетку распирало, рвало и корчило, она словно бы подогревалась изнутри какой-то невидимой жаровней. Я сворачивалась на прохладном кафельном полу ванной комнаты, так было легче отдышаться после кашля. И разглядывала идущий куда-то высоко вверх белый столб от раковины. Снизу он казался огромной колонной. А я была маленьким остатком тела, из которого кашель вынул всё. Почти всё. И время переставало быть. И все, что за этой закрытой дверью.

p.s. спасли антибиотики. конечно, они.

Часть II. Страшнее всего, когда ты не знаешь, что делать. Точнее, когда ты не можешь ничего сделать. И когда это что-то происходит с твоим ребенком. Бронхит. Или что-то еще. Между лечением и выздоровлением всегда есть этот жуткий зазор, в который каждый родитель когда-то да проваливается. Там живет страх. Оттуда он вырывается, сбивая с ног и твою нежность, и твою любовь, и твой оптимизм. Ты предлагаешь этому монстру-страху себя, в обмен на мучения своего ребенка. Глупо вспоминаешь бабушкины присказки «у собаки боли, у кошки боли, а у Настеньки не боли», цепляясь за них, как за спасительную соломинку. Пусть болит у кого угодно, только не у моего. Пусть у меня. И ты готов взойти на любую гору. Или прыгнуть с нее.

Часть III. В спектакле этом отдельный спектакль – это публика. Да простят меня читатели, но это так. В общем, это так всегда, особенно, если ты в театр ходишь на работу и очень часто в зале смотришь, слушаешь, наблюдаешь. Но на спектаклях Богомолова, начиная с «Турандот», зрительские реакции – это отдельная соловьиная песнь: халтура в центре Москвы, позор для артистов, безобразие, и прочая, прочая, – вошли в театральную новейшую историю, а затем и в спектакли самого режиссера, как в ленкомовском «Борисе Годунове», например. И вот ты сидишь, зная на кого ты пришел, и чего приблизительно ожидать от Томаса Манна в этом решении, а вокруг не все такие. И понеслась!

Положим, кашлять и смеяться первые зрители начинают невольно: кто-то реально простыл, а кому-то реально смешно – еще бывает смех нервный, это когда «мама ругает, а я смеюсь». Потом кто-то начинает подыгрывать – кашлять. А кому-то смешно от окружающих реакций. На моем ряду хохотала, едва сдерживаясь, чтоб не в голос, пара. А с соседнего ряда позади мужской голос вслух комментировал: ну, это мы уже все видели, и это проходили, и это не ново, – на что его соседка, тоже надо заметить вслух, вопрошала с вызовом: и в каком же спектакле? где это было? ))
Просчитать реакции на первые четыре мини-части спектакля, или на первую часть, как вам больше нравится, там где агония туберкулеза, в общем не сложно. Зритель сначала удивлен, затем раздражен, затем устает и/или разгневан, затем снова раздражен, да и ясно ведь, веселого мало. На стихотворных же отрывках (Николая Некрасова, Николая Заболоцкого и Варлама Шаламова) зритель выдыхает, отдыхает и переводит дух. Совсем, как главная героиня Елены Морозовой. В следующий приступ зритель снова раздражен, не спрятаться ведь, не скрыться, разве что выйти из зала, но такие будут ли? А на следующем стихотворении – снова отдых, и можно снова перевести дух:

там весна, как после тифа,
и лопух торчит,
там под небом не волшебным
ценен каждый миг

Часть вторая, прозаическая, выдернет зрителя из полусна и дум, кто успел туда впасть, и будет говорить о смерти, конечно:

травы падают в обморок,
бродит меж кельями морок,
обоняние тонко в мороз,
и чего-то везет полный воз

Воз тот везет некий набор коротких, исполненных на двоих (Морозова/Богомолов) сценок, или если вам будет смешно, то скетчей. Кроме «Введения в смерть», это урок такой новый в школе, будет смерть от рака, замаскированного под беременность, смерть от рук школьной учительницы, симфония для трупов без оркестра, и смерть, как вид из окна. И все это вместе складывается в высказывание на тему смерти, а значит и тему жизни. Хотя, это я уже философствую)

Хочется добавить, что все действие происходит в неком бунекре из благородной ржавчины с остатками патины (бирюзово-голубой), которую создала Лариса Ломакина. И лучшая рецензия на этот спектакль, без спойлеров, это анонс на сайте Электротеатра – очень точно, очень по смыслу, лучше сложно сказать о том, что предстоит увидеть зрителю, и написанному на этот раз стоит верить.

© Проникалась Анастасия Вильчи

фото © Михаила Гутермана