index-art

Третий в этом сезоне «Дядя Ваня» доказал, что по бесконечно глубокому Чехову ставить можно бесконечно много и бесконечно разно. И что-то запараллеливается, а что-то оказывается оригинальной находкой и ранее не виденным, но «в точку» попадающим.

Не приглушая свет в зале, и не дожидаясь пока рассядется публика, через боковые двери партера артисты вошли в зал и поднялись на сцену. Так весь спектакль они и будут использовать зал для проходов, прогулок, а боковые ложи, примыкающие к сцене для диалогов и мизансцен. На сцене же – декорация зрительного зала: две ложи (красным бархатом и позолотой оббитые, как в старом добром классическом драматическом театре) и стулья рядами выставлены лицом к нам, зрителям. Так отчетливо повеяло Чеховскими «Тремя сестрами» в постановке Арцибашева, что я приуныла было. Но это всего лишь декорации, причем скоро замененные на другие.

Из найденных «новых», мной не виденных еще ходов, или подходов? Подчеркнутая образованность героев, выраженная в том, что Елена все время говорит на английском, или повторяет сказанное по-русски на английском, причем плохом школьном английском, насколько я могу судить (у меня такой же). Ей на английском отвечает даже Вафля, хотя почему даже? А Маман, вдруг переходит на французский или, что удивило не только меня, а ее внучку Соню тоже (Бабушка, что с тобой?), на русском начинает произносить слова с прононсом. В Чехова это вписалось вполне, на мой взгляд, адекватно. Только вот зачем?

Но были и не адекватные моменты: красные стринги, надетые на голову путь и пьяным Астровым, со словами «шикарная женщина», и семейные трусы на фразе «извините, Соня, я без галстука», – всё таки не современны, а скорее пошловаты. Но, как говорится, дело вкуса, а о нем не спорят.

Напугавшие меня декорации же сменили очень симпатичными: привычно уже, при публике производя смену, ложи были задвинуты до финала вглубь сцены, а кабинет профессора появился на втором этаже, замкнутый в небольшую комнату, оббитую красным и со стеклянными перегородками-окнами к нам зрителям. Внизу конструкции еще как бы вход-выход в другие комнаты и диван гостиной. Это сооружение, довольно громоздкое и в то же время удивительно компактное, позволившее сыграть суету вокруг профессора ночью, когда всем проснувшимся домочадцам было в этом закутке не протолкнуться, заняла левую половину сцены. На правой же, по-европейски (вспоминаю Остермайера) насыпали живой земли, обильно поливая ее дождем и поставили одинокий домик-усадьбу размером в треть человеческого роста, игрушечный то есть. Мне домик очень понравился. Как будто в поле стоит этот дом, над которым разразилась гроза, не хватило только горящего в темноте окошка на втором этаже (с красным отсветом, будто это не спит и никому спать не дает профессор). С ним потом обнимается Соня, рядом с ним дядя Ваня сокрушается о загубленной жизни, и валяются в грязи Астров с Еленой. Здесь, художник по костюмам чуть-чуть переборщила (Карменчита Брожбоу). Франт профессор и его супруга уезжают в Харьков, принарядившись оба в светлые длинные пальто. И вот в этом-то светлом и длинном Елена как раз и катается по земле с доктором, вызывая у зрителей справедливые вопросы: как чистить-то будут?!? Или у них пальто одноразовые? Эти мысли уверена, посетили каждого второго зрителя, особенно женского пола, потому что это нормально – не надевать в дальнюю дорогу марких вещей (о чем в чеховские времена дамы знали, были специальные дорожные костюмы и платья) и уж совсем нереально упасть в таком в грязь! И если бы в порыве страсти, а то…на прощанье холодно целуя Астрова и нехотя «ну ладно, хоть раз в жизни…». Придираюсь? Но это плохо еще и потому, что думаешь не о том что происходит между героями, а о том во что они одеты.

Возвращаясь к декорациям: собрание по поводу своей идеи продать имение профессор устраивает в гостиной, а режиссер снова переносит нас в зал театра, устроив «сбор труппы». Будто после летних каникул Серебряков рад всех видеть, а «приму» целует персонально, объявляя о том, что решил продать театр, то есть усадьбу. И он в Финляндию, а «мы куда?» резонно вопиет дядя Ваня и другие «актеры».

После антракта стоящая боком стена с какой-то подъездной изнанкой (сплошь в тросах и противовесах, будто лифтовая шахта) разворачивается и придвигается к нам ближе. На стене появляются клетки с голубями (да, живыми) и на неё, не желая отдавать доктору, морфий карабкается дядя Ваня. Всё ждала, что вот-вот раздастся звук заработавшего лифта и эти канаты оживут-поедут, нет. Ружье не выстрелило.

Елена Андреевна (Юлия Марченко), как-то очень понятна была, и к моему прочтению приближена ближе, нежели Елена с обручем у Туминаса или Елена-дурочка-блондинка у Кончаловского.

Интересна была и Соня. И актриса (Янина Лакоба), и несколько моментов режиссуры ее роли. Так финальный монолог Сони, решен по-новому. Она произносит все эти слова «я верую, верую» с речитативом, слегка нараспев, будто произнося молитву. И это действительно – хорошо, потому что иначе эта часть мне всегда казалась несколько напыщенной. А так – молится девочка, только что проводившая свою любовь и почти потеряв надежду. Еще. Говоря о своей некрасивости и вспоминая разговор двух бабок у церкви Соня их пародирует в прямом смысле коверкая голоса, получается очень мило. Причем, в этой Соне получилось то, что называется «некрасивых женщин не бывает, бывают лишь мужчины так себе». Вот именно «так себе» вышел Астров (Игорь Волков). На мой взгляд, во-первых, не удачный кастинг, во-вторых, он всем своим обликом резонировал с доктором, возможно у нас заштампованное представление о докторах, но это…какой-то офисный работник.

Громыхает в спектакле красиво, со светом и звуком – чудесно, еще и с дождем на сыру землицу настоящим – вообще блеск, но как-то уж очень затянулась гроза. Она гремит, начиная собственно со всем известной сцены грозы, до финала, с небольшими перерывами. Гремит, нагнетая и без того яркие моменты.

Еще один момент, решенный режиссером Андреем Щербаном по-своему – уходящий со сцены «в Харьков» Серебряков свою жену буквально тащит, а та… рыдает. И уходит. И рыдает. Пока оба не скрылись за стеной декорацией.

И резюмируя вышесказанное, здесь роли второго плана удались лучше, в частности отличный и не гротесковый и не комичный Вафля (Дмитрий Лысенков), Елена Андревна и Соня. Но первенство за роль дяди Вани я бы отдала Маковецкому, а вот лучшим Астровым, из трех «Дядь Вань» за прошедший сезон, был на мой взгляд Александр Домогаров.

Автор: © Анастасия Вильчи

Гротесковое заострение образов «Чайки» и «Вишневого сада» мудрствующие режиссеры часто оправдывают тем, что, мол, Чехов сам их назвал «комедиями». С «Тремя сестрами» бывает сложнее – это ведь официально «драма», ну а «Дядя Ваня» – и вовсе «сцены из деревенской жизни». У Щербана, правда, «сцены» перенесены в зрительный зал и за кулисы – то есть зал и кулисы остались на месте, а вот со сценой поработала художник Карменчита Брожбоу, выстроила на ней небольшой «вип-партер» между двумя раззолочеными ложами императорского театра. Наверное, в «родной» интерьер Александринки эта конструкция вписывается органичнее, чем в МХТ после реконструкции, но так или иначе, а в начале спектакля артисты проходят через зал и рассаживаются кто в кресла, между рядами которых не забыли поставить столик с самоваром, кто в ложи, а профессору Серебрякову с Еленой Андреевной отводится ложа уже не бутафорская, а настоящая, симметричная той, куда определили Михаила Ефимовича Швыдкого с женой Мариной.

На протяжении всего первого чеховского акта персонажи постоянно бродят по всему партеру, забираясь порой и в бельэтаж, но во втором свет в зале гаснет, действие возвращается на сцену, где позолоту лож сменяет арматура изнанки задника, и одни режиссерские откровения из 1980-х сменяются другими. Комната профессора – на втором этаже двухэтажной конструкции, убрана она в ярко-красных тонах, под будуар куртизанки или, в лучшем случае, под гримерку старой примадонны (Аркадина была бы довольно, насчет профессора, даже будто бы ничего в искусстве не понимающего – не уверен), на втором плане – платформа с насыпанной на нее грязью и небольшим, размером с собачью будку, но более хитрый по архитектуре фасада, макет усадебного домика. В третьем, после антракта, элементы оформления первого и второго акта совмещаются. Видимо, все четыре акта пьесы, все ее «сцены» пришлись на «сезон дождей», потому как то и дело, а не только в финале 2 акта, оглушительно грохочет гром, слепят вспышки молний и льются сверху водяные струи.

Поначалу вроде забавно, что Елена Андреевна то и дело высокомерно переходит то на английский, то на французский а маман – в основном на французский, да и по-русски говорит с нарочитым, неестественным французским акцентом, но чем дальше, тем больше и все остальные действующие лица начинают практиковать «говорение на языках», герр профессор и Войницкий предпочитают немецкий, Соня вслед за Еленой Андреевной – английский и французский, к финалу нянька Марина – и та становится полиглоткой! Фишка быстро приедается, перестает казаться остроумной, а чтобы она несла за собой какую-то осмысленную нагрузку – я не почувствовал, не уловил. Другая заморочка – пляски под струями воды на грязи – после додинских вариаций на те же темы у Щербана выглядит слишком уж старомодной и условной. Под конец припасен еще один сюрприз – карта Африки в шкафу, где отдельно обозначена крупно Сахара – у Чехов герой про Африку между делом заговаривает, у Щербана выходит, он втайне только о ней, родимой, и мечтает сутки напролет.

Ну положим, момент с картой Африки придуман любопытно, неожиданно и, в общем, в тему – но он ни к чему не привязан и никак не развивается в спектакле, как и все другие отдельные интересные моменты, а их немало. В перерыве между первым и вторым актом, пока меняют декорации, следует дивертисмент танцевальных дуэтов, Серебряков приглашает на танец всех по очереди, и персонажи ведут себя по-разному, особенно занятно – нянька Марина, она вместо того, чтобы позволить профессору вести в танце, сама изображает «барыню», демонстрируя, что в таком «партнерстве» не особо нуждается. Соня, когда передает чужие слова о своей некрасоте, переходит на нечеловеческие, почти «мультяшные» интонации и тембр, хотя при этом дает понять, что, может, и не согласна с низкой оценкой своей внешности – в какой-то момент она, старообразная синечулочница, на секунду преображается в девушку вполне привлекательную. В 3-м акте Войницкий бегает за Серебряковым по залу и через зрительские ряды палит в него из бутафорского пугача. Там же, между рядами, все время ходит Ефим в ушанке и ватнике, стучит в пол дубинкой и выкликает потерявшуюся Жучку.

От зрелища в целом остается впечатление, что посмотрел сразу с десяток разных «Дядь Вань» по кусочкам, каждый из которых, пожалуй, по-своему был и любопытен, но друг с другом они никак не связаны – ни стилистически, ни по мысли, причем если стилевую эклектику еще можно принять за определенного рода прием (опять-таки – привет из 80-х, но, скажем, в александринской же «Чайке» Кристиана Люпы, где тоже много всего намешано, сомнений в целостности режиссерского замысла не возникает ни на минуту), то отсутствие внятной общей мысли создает ощущение интеллектуальной беспомощности постановщика. Он как будто старается показать сразу все возможности театра, а заодно и всем зрителям угодить: смотрите вот, тут условность у меня – а тут натурализм, тут фарс (во 2-м акте Серебряков ведет себя ну просто как мольеровский «мнимый больной») – а тут драма, сейчас будут ложи золотом расписанные, но подождите, скоро артисты снимут обувь и пойдут в грязи под дождем плясать, ну и конечно, что за спектакль без зооуголка – клетки с живыми голубями в 4-м акте имеются, кстати, голуби, по-моему – это новый «тренд» Александринки, пришедший на смену карликам.

Автор: © Вячеслав Шадронов