index-art

Что бы ни смотрела, пытаюсь сформулировать коротко: если меня понесет, то будет всё долго, подробно, от царя Гороха, с ненужными подробностями и увязанием в деталях. То ли дело Чехов: открываю рассказы – всегда восхищаюсь. Краткость сестра таланта. Так вот, если следовать этому принципу (краткости), то сегодня после спектакля: тоска.

Нет, я понимаю, что веселого в «Дяде Ване» мало. Но когда смотришь серьезные вещи, то хочется, чтобы тебя встряхнуло, чтобы к тебе пробрались в мозг, чтобы в тебя проникли, пусть не в нутро самое, но куда-то…в душу? Это ещё называется: зацепило. Сегодня вот – не зацепило. Вообще – не зацепило. Это когда у таких сентиментальных барышень, как я, – слёзы наворачиваются. Или идешь домой не прямо, а лишние круги нарезаешь, или хочется остаться одной, в тишине. «Цепляет» по-разному.

Перед первым действием на экране-заднике прошелестела череда портретов Чехова с семьей: фото в усадьбе, на природе, уютные, домашние, они настроили на определенный лад и тон. Стало понятно, о чем пойдет речь. И тепло на какое-то время. Потом на качелях, в газовом белом летящем платье и шляпе с вуалью, качалась фигура дамы, читая что-то. Она же позже появится, как тень, чтобы утешить полубезумного Войницкого. И, судя по контексту, – это силуэт его сестры, в программке обозначенная, как мать Сони, Вера Петровна. Качели, дамы в белых платьях и шляпах…всё это яркие приметы того времени. Времени Антона Павловича Чехова.

Картинки на заднике – экране сопровождали не действие спектакля, кроме одного момента (сцены Астрова с молодой женой профессора), а служили разделительной линией между действиями. После третьего звонка в зале включается шум наших современных будней, а на экране появляется как будто репортаж, с площади Маяковского, в двух шагах от которого мы находимся: спешащие по делам люди, сигналящие машины, суета сует… Под это шумо-звуковое сопровождение на сцене снуют рабочие сцены, готовя очередную картину. Сначала это не вызвало особого внимания, так как редко увидишь сейчас спектакль с классическим занавесом, и сцену «приводят в порядок» давно и почти везде на глазах у публики, но после подчёркнутых жестов девушки-с-рацией, стало понятно, что это входит в собственно спектакль, а после повторения перед каждой картиной возникло недоумение: а что, собственно, этим хочет сказать автор? и зачем это нужно? Чтобы сейчас прослыть новатором, надо, пожалуй, начать использовать занавес.

Пространство сцены театра Моссовета сужено на четверть до подиума, который выстроен по центру (не высокий, в три ступеньки) и на котором происходит всё действие спектакля. В черной пустоте оставшегося пространства слева и справа расставлены стулья, на которых до начала действия и сразу после, садятся актёры, на подиуме не занятые, — присутствуют на сцене, таким образом, все большую часть спектакля. Там же расставлены старые комоды, серванты, кровать, завершающие образ усадьбы того времени. А разделительной линией служат меняющиеся от действия к действию шторы.

Актёрский состав спектакля
Еще до просмотра услышала от кого-то, что странен выбор актрис: красивой Высоцкой досталась Софья, а Елену Андреевну играет Вдовина. Смотрю на сцену и ловлю себя на мысли, что мужчин наших (и Чеховских), и правда, порой не понять, да что там лукавить: никогда нам их не понять! Даже если принять во внимание то, что Высоцкую изуродовали платком, оттопырив уши, одели в мышиные одежды, а Софья её угловата, неуклюжа и говорит грубым голосом, некрасивой (у кого хватит фантазии её просто переодеть!?) назвать её сложно. А вот почему мужчинам могут нравиться такие женщины, как Елена Андреевна? Как её ни одевай (а костюмы в спектакле – чудесные! Художник по костюмам Рустам Хамдамов), но глупое хихиканье, ужимки и манерность должны, казалось бы, отвадить кавалеров! Не-а. Увиваются.

Но если предположить, что Софья, действительно, некрасива (как это у Чехова), а жена профессора молода и хороша собой, чего, в принципе, еще мужчинам надо? То всё остальное и логично, и отлично сыграно: Соня-Высоцкая страдает и любит, подхватив, правда, вирус того времени: заболевание называется «трудоголИя», от чего-то решив, что терпение и труд всё перетрут. Вдовина-Елена Андреевна же, наоборот, страдает вирусом «бездельедушит», в этом спектакле она типичная блондинка-дурочка, у которой лампочка в мозгу загорается только в случае крайней необходимости (соблазнить Астрова, облапошить падчерицу, сбежать срочно в Харьков). Смотришь на нее и сначала злишься, потом привыкаешь, как к непогоде осенью (ну, что поделать, и такое время года необходимо природе), а после недоумеваешь: и от мужа шарахается, как черт от ладана, и изменить-то не смогла, хоть и могла, и хотела!

Дядя Ваня у Павла Деревянко получился, если одним словом, – неврастеником. Но неврастеником живым, не без оригинальностей (фрак и цилиндр с клоунским красным носом, варенье из общей вазы ложкой, визг и крики из-под стола с ребячьим сучением ногами) и с понятными реакциями сорокалетнего холостяка на блондинок.

Астров у Александра Домогарова как будто списан с нашей желтой прессы про самого же Домогарова: пьет; когда выпьет – нагл; женщину соблазнить – раз плюнуть: приходи на сеновал, нам кузнец не нужен. Его папка с рисунками, потайная дверца, открытая по неразумению блондинке, – та территория, на которую пускать чужих не нужно. В этой папке, кроме карт изувеченной местности, оказываются фотографии, которые он показывает Елене Андреевне, а мы, зрители, их видим на заднике-экране. Ну, вырубленные леса – грустно, конечно, но по тексту, из Чехова, а вот картинки из быта голодающего крестьянства – резанули по глазам. Зачем нам смотреть на вздутые животы рахитиков? Слишком грубо, и реакция следует прямо обратная: жалости это не вызывает, желания бежать и спасать тоже, а вот чувство неуместности здесь, в этом спектакле, – да. На ум приходят советские агитплакаты про голодающих детей Африки: в моем пионерском детстве даже деньги для них еще собирали. Мне и тогда сказать хотелось: о своих детях подумали бы. И сейчас хочется: что нам прошлый век?

Телегин Илья Ильич в исполнении Александра Бобровского мне понравился. Всё очень органично, и мизансцена с розами, и короткие монологи про себя проживала. Няня (Лариса Кузнецова) была, пожалуй, даже излишне театральной: эдакая добрая Баба Яга из детской сказки, а не просто нянечка из обычной захолустной усадьбы. И голос слишком скрипуч, и охи-вдохи слишком ненатуральные, а от актрисы за надвинутым на глаза платком только часть носа и была видна. Но это всё же лучше, чем практически отсутствие роли – так мимоходом прошла роль Войницкой (Ирина Карташова): всего пара реплик за весь спектакль и пара сигарет.

Александр Филиппенко был самим собой: его звучный голос уместно разливался по сцене, его ноги, измученные подагрой, красиво ныряли в таз, подхваченные заботливо с обеих сторон женой и дочерью, его образ Серебрякова от и до хорошо читается, понятен и прощальное «делом надо заниматься» завершает картину профессора-дармоеда.

Тосклива деревенская жизнь. Даже у помещиков. Что уж говорить о крестьянах?! Делом ли они заняты, как Соня и её дядя, или бездельничают, как профессор и его молодая жена, пашут ли, как доктор Астров (а нам на этом свете уже желать нечего, разве что в гробу когда будем, помянут нас потомки добрым словом!), или няня, засыпающая от усталости сидя, или читают брошюры, как вдова Марья Васильевна.

Тоскливо было и после спектакля. Если такова была цель, то она достигнута.

Драматург: А. Чехов
Режиссёр: А. Кончаловский
Художник по костюмам: Р. Хамдамов
Композитор: Э. Артемьев
Роли исполняют: П. Деревянко, Ю. Высоцкая, Н. Вдовина, А. Филиппенко, А. Домогаров, И. Карташева и др.

Премьера состоялась 26 декабря 2009 года