index-art

Драматургическая интрига, которую следовало бы выдумать, если бы она не возникла помимо сознательной и ограниченной человеческой воли: в злосчастном каннском конкурсе «Меланхолия» Триера сошлась с «Древом жизни» Малика. Две картины, почти равные по хронометражу, в которых авторы, признанные классиками при жизни, не гнушаются прибегать к сомнительным для «высокого искусства» технологическим «красивостям», и оба используют в качестве музыкального лейтмотива сочинения немецких романтиков, Малик – 4-ю симфонию Брамса, Триер – симфонические фрагменты «Тристана и Изольды» Вагнера, но главное – в обоих случаях семейная драма соотнесена с космической системой координат, вписана во вселенский масштаб. Только Малик оглядывается назад, к дальним истокам жизни, а Триер смотрит вперед, прозревая ее скорый конец. Малик подчеркивает единство всего сущего, Триер констатирует тотальный распад.

Но нет в «Меланхолии» некрофилического упоения смертью, нет злорадства продажных памфлетистов на уровне «да гори оно все синем пламенем», нет, однако, и спасательского энтузиазма оптимистов, не менее, впрочем, продажных. Триер – совсем не человеконенавистник, за которого себя выдает, и легенду эту охотно тиражируют. Он, наоборот, если угодно, гуманист, один из последних. Беда в том, что любовь к людям при отсутствии веры в Бога, в бессмертие души, в возможность ее Спасения, лишена оснований, и становится для человека мыслящего, а творческого в особенности, тяжким бременем. Приходится прятаться за маской циника-мизантропа, и на этом пути большого художника подстерегают маленькие неприятности. И Триер, следуя общим правилам, но оставаясь при этом самодостаточным художником, действует по принципу «шаг вперед – два назад». Он живописует конец света как сказку.

Гиперреалистический антураж первой из двух основных частей картины, озаглавленных именами сестер, Жюстин и Клэр, не должен обманывать, тем более, что к их восприятию подготавливает нарочито условный «эстетский» пролог. Первая часть – история неудавшейся свадьбы и несостоявшейся брачной ночи, многофигурное полотно в духе зрелого Висконти, и висконтиевский душок тут вряд ли случайно возникает: любование смертью, влечение к смерти, переживание смерти как экстаза – соблазн, который Триер испытывает на себе и на зрителе, но сам его отвергает. Вторая часть по отношению к первой контрастна, она камерная, тихая: к Земле приближается «звезда смерти» – то ли планета, то ли комета, носящая имя Меланхолия. Ученые вроде бы рассчитали, что она должна пройти мимо земли, но либо ошиблись, либо соврали, как обычно. Впрочем, особой паники среди персонажей нет – есть либо надежда, что все само собой обойдется, либо суровое приятие трагической перспективы. Контрастны и образы сестер, и подходы исполнительниц к своим ролям: Шарлотта Генсбург в роли Клэр, которая до последнего на что-то надеется, инертно подчеркивает характерные черты сложившегося амплуа, в то время как Кирстен Данст в своей героине, утверждающей, что жизнь на Земле – это зло, а другой жизни и подавно нигде нет, так что хорошо, что Земля движется к гибели, точнее, гибель надвигается на Землю, мучительно изживает имидж пэтэушницы.

Музыкальная проекция на вагнеровскую Изольду и визуальная на прерафаэлитскую Офелию (среди книг, которые героиня расставляет по полкам, раскрытыми на иллюстрациях, Офелия бросается в глаза, но ассоциация с ней возникает гораздо раньше, еще в прологе) – скорее обманки, ложные ключи. Отсыл к повести Туве Янссон «Мумми-тролль и комета» – менее очевиден и вроде бы не вписывается в «изысканную» символико-метафорическую структуру картины, но сдается мне, куда более верный. Как все настоящие художники, Триер – сказочник. Но не врун и не болтун, и сказки рассказывает не забавы ради и не для того, чтобы попугать малость на сон грядущий. Просто в реалистических категориях он позволяет себе оставаться образцово-показательным «мизантропом», а сказка, генеалогией жанра уходящая дальше, чем можно проследить самые зачатки морали, предоставляет ему необходимую свободу.

Потому что хоть и осознает Триер, что не достойны люди спасения, но ничего не может с собой, с собственной (человеческой же) сущностью поделать – ведь они страдали, они плакали. «Меланхолия» – это «Догвилль», увиденный глазами его обитателей и показанный с их точки зрения. Это снаружи, со стороны ясно, как белый день, какова цена их выморочному иллюзорно-театральному существованию – им-то самим изнутри кажется, что живут они в роскошных дворцах и жизнь их полна смысла, пускай нехитрого, но не подлежащего ревизии. Для наблюдателя не составляет вопроса, следует оставить их в живых или убить – ну зачем таким гнусным тварям жить дальше? А им жить охота, они же не понимают, за что их хочется убить, они думают, что поступают правильно, как полагается.

Но даже если Триер им по-человечески сочувствует – какую альтернативу он, со своей позиции, способен предложить? Ему остается лишь диагностировать импотенцию светского, либерального гуманизма и поглубже натянуть на себя шутовской колпак провокатора, человеконенавистника, а теперь, до кучи, еще и эстета-интеллектуала.

Примечательный и особенно полюбившийся мне момент: когда неизбежность общей гибели ясна всем, Клэр ищет у сестры если не помощи, но хотя бы сочувствия – Жюстин в ответ только ехидничает, мол, сядем, что ли, на веранде и вместе запоем, а что петь, Девятую Бетховена? «Ода к радости» из Девятой симфонии, фонтанирующая пафосом жизнелюбия и агрессивным оптимизмом, для Триера – хрестоматийное и наиболее яркое выражение того, что его так раздражает, да просто бесит (меня тоже, я его понимаю). И все-таки в «Меланхолии» он, рискуя репутацией сильнее, чем когда хвалил Гитлера, разворачивает камеру, через которую рассматривал род человеческий, как лаборант, со смесью любопытства и отвращения, разглядывает в микроскоп инфузорий, на сто восемьдесят градусов, и теперь сами «инфузории» глядят на окружающий мир через своего рода «телескоп» – ну и, натурально, ужасаются тому, что их ожидает. Соотношение масштабов сохраняется, но меняется точка отсчета, направление взгляда и сама оптика. Поэтому в «Догвилле» мы видим, как эти пошлые людишки, эти жалкие комедианты корчатся среди дешевых декораций в последних судорогах, после чего те, кто принял решение уничтожить их и без колебаний привел его в исполнение, удаляются с места событий. А последнее, что мы видим в «Меланхолии» – это вспышка света, поглощающая двух молодых женщин и одного маленького мальчика, спрятавшихся от планеты Меланхолии в сложенный из нескольких веточек шалашик, который не укрыл бы даже от мелкого дождика.

«Пролетела целая вечность, да не одна, а много вечностей, но вот на Земле наступила полная тишина. Они стали прислушиваться и убедились, что снаружи все стихло.

- Мама, – шепнул Муми-тролль, – а что, Земля уже погибла?

- Все позади, – ответила ему мама. – Может, мы и погибли, но во всяком случае все уже позади.»Выглядит это так – на первом плане скорбное бесчувствие Кирстен Данст, а фоном – дождь из мертвых птиц. Потом Земля схлопнется, а Триер покажет нам, что этому событию предшествовало.

Автор: © Вячеслав Шадронов

Ларс фон Триер – самый популярный режиссер из тех, чьи фильмы традиционно попадают в категорию «кино не для всех». Причина лежит на поверхности – Триер разный. Тот, что делал «Рассекая волны», разительно не похож на того, кто снимал «Танцующую в темноте», но и эти два умудряются быть совсем не тем, кому приписывают «Антихриста». Именно из этого утверждения вытекает первое достоинство «Меланхолии» – она не имеет к привычному Триеру (если такой эпитет вообще уместен) никакого отношения. И говорить, что свадьба Бесс и Яна в «Рассекая волны» была репетицией бракосочетания Жюстины и Майкла, не то, чтобы неверно, но как-то неполиткорректно.

Человек, который 15 лет назад выступал за живой звук и ликвидацию операторов, вдруг включает на оглушительную громкость Вагнера и снимает с крана скачки на лошадях. Любопытно, что упрекать Триера в непоследовательности нельзя – он ухмыльнется и с издевочкой спросит: «А вы что, думали всерьез все это?» И неважно, было ли это всерьез или ради шутки – важно, что вот здесь кран, а вот здесь Вагнер.

Искать подтексты и смыслы – занятие в отношении датчанина-скандалиста неблагодарное. Например, можно вспомнить предыдущий его фильм, обратить внимание, что там женщина уничтожала только своего мужа, а здесь она уволакивает за собой в преисподнюю весь мир. Можно вообразить, что никакой планеты-убийцы нет, а есть страдающая психическим расстройством Жюстина (собственно, меланхолией), которая сперва портит свою свадьбу, а потом ставит крест на браке сестры. Можно даже уцепиться за «Охотников на снегу» Питера Брейгеля (репродукция фигурирует в начале фильма), и сказать, что яркий стиль художника на контрасте с беспросветностью его сюжетов в полной мере соответствует эстетической позиции «Меланхолии». Говорить можно, но не стоит забывать, что в случае с Триером – это все слова, слова, слова…

Обсуждая его работы, нельзя задавать вопрос «Что хотел сказать автор?» Автор хотел показать апокалипсис. Автор хотел показать Кирстен Данст в свадебном плане (хотя, скорее, он хотел показать ее голой). Автор – мизантроп, и хотел, чтобы все люди – ну хотя бы понарошку – взяли и умерли. Автор хотел, чтобы все было красиво торжественно и безапелляционно. Отсюда – музыка, отсюда – кони, град, планета с поэтическим названием, georgeuos Данст, замок с десятками спален и все такое прочее.

Красота внешняя подменила красоту внутреннюю – может, это и грустно, но драматургии у Триера места уже не остается. В первые пять минут мы узнаём, чем кончится дело, а остальные два часа пытаемся вникнуть в детали. Но информация скудна – есть мать (агрессивная и немножко с приветом – понятно, в кого уродилась Жюстина), есть босс, которого обзовут ничтожеством, есть Тим, которого неожиданно отымеют, и еще есть подпольная кличка – Жюстину на деле зовут Бей-Железо. Это, впрочем, неважно и никому особо не нужно – чертова планета все ближе, кому уж тут есть дело до подпольных кличек.

А вообще все гораздо проще. Есть человек, а у человека есть внутренний мир. И стоит этому человеку впасть в меланхолию, как внутренний мир начинает схлопываться, а следом уже и мир, окружающий этого человека, поспешает – со всеми его сестрами, мужьями сестер и боссами. Впрочем, эта версия о локальном Армагеддоне не так привлекательна, как об Армагеддоне глобальном. Ибо если наша планета и впрямь кончится по Триеру и под Вагнера, то это будет, пожалуй, самый поэтический эпизод во всей ее истории.

Автор: © Айнеж Вихарев

Этот фильм стоит увидеть для того, чтобы хоть иногда посматривать на небо. Не приближается ли к нам конец света в виде планеты «Меланхолия»? Фильм про то, как очень точно сказала подруга, с которой мы его смотрели, что «все мы зажрались» и еще про то, что «Земля есть зло». И про … многое.

Мои коллеги достаточно анализировали предыдущие работы Триера, оставлю сравнения для кинокритиков. Я, пожалуй, поговорила бы о другом.

У героини фильма, Джастин («Золотую пальмовую ветвь» в Каннах за эту роль получила актриса Кирстен Данст), какое-то психическое расстройство, разновидность депрессии. И поэтому название фильма мне кажется не достаточно точным: меланхолия – слишком легко, слишком невесомо, это состояние грусти, тогда как у героини, и приближающейся к Земле планеты с именем «Меланхолия» – что-то куда более сильное, более глубокое, страшное и просто так не проходящее, не излечимое. Подошло бы нЕчто сленговое: ДЕПРЯ, например. Депрессия. Но тогда сломается выстроенная в картине Совершенная Красота во всем, что окружает героев. А «меланхолия» звучит в унисон с Вагнером, которым наполнен фильм.

Итак, фильм, не считая очень важной прелюдии, коротко и несколько иносказательно рассказывающей о содержании и конце света в финале, начинается со свадьбы. Свадьба, начало новой семьи и вообще новой жизни, под небом на котором уже видна звезда смерти. И начало это с первых кадров омрачено какими-то предвестниками невзгод: вот лимузин с женихом и невестой застревает на поворотах узкой проселочной дороги, ведущей к замку, где собрались гости. Гости проводят в ожидании жениха с невестой 2 часа, а они между тем идут пешком. Потом отец невесты рассовывает по карманам столовое серебро и провоцирует своей речью мать невесты, свою бывшую жену, которая громко объявляет, что не признает институт брака и ненавидит свадьбы. Дальше, все веселее. Роскошная свадьба, все явственнее становится неким огромным фарсом, чопорным, разыгранным по сценарию, как по нотам. С традиционным тортом (чтобы его разрезать, невесту опять очень долго ждут все гости, пока она, скинув платье, сидит в ванной), с запуском в небо бумажных фонариков с пожеланиями и нарисованными сердечками (и здесь один фонарь вспыхнет и сгорит), с традиционным букетом (который невеста не в силах бросить) и прочим разным разнообразным. Одна из свадебных забав предполагает бросание в чашу бобов всеми гостями и ставки потом на финальную цифру. Но все это, включая жениха, совершенно не нужно вдруг оказывается Жюстине-невесте. Для нее это всего лишь ритуал. Как неприкаянная бродит она среди гостей, выдавливая из себя улыбку, и отвечает на традиционный вопрос: «Ты счастлива?» традиционным «конечно». Она, конечно, должна быть счастлива, но она чего-то боится, и от чего-то бежит. А если разобраться, то почему и кому она что-то должна? Немного жаль жениха, оставшегося в одиночестве без штанов у кровати, которая должна была стать супружеской в первую ночь. Но жаль лишь немного. Потому что и он, и все эти гости, тосты, застолье – все они кажутся ожившими мертвецами, исполнителями ничего не значащего для невесты ритуала, хоть по сюжету они и есть ходячие трупы, ведь до столкновения планет осталось всего несколько дней. Джастина же отчего-то одна бродит по полю для игры в гольф на 18 лунок и вместо мужа трахает первого подвернувшего под руку в саду парня. На упрек мужа сестры, который принимает в своем роскошном замке всю эту свадьбу и оплачивает ее, Джастин восклицает, а я должна понимать? Нет, муж сестры не скряга, у него денег куры не клюют, но он уже понимает и чувствует, что свадьба испорчена не просто так, она не принесет счастья Джастин. Да, собственно, вот и жених уже уезжает… За одну ночь Джастина лишилась и мужа, и, высказав в сердцах все что думает о своем боссе – работы и должности арт-директора рекламной фирмы.

Я старалась, скажет сестре Клер (актриса Шарлотта Гейнсбур) сестра Джастин. Она действительно старалась, выпить свою свадьбу, как лекарство или пилюлю от депрессии, чтобы стать «как все». Но не вышло. Когда наступит рассвет, в опустевшем доме не останется ни гостей, ни таких странных родителей таких не похожих друг на друга сестер, лишь горкой сложенные стулья, измочаленное свадебное платье, и оседланные лошади. И на этих лошадях сестры унесутся сквозь утренний туман, мимо невероятно красивых прилизанных полей, лесов, под Вагнера, к своей такой скорой и уже решенной судьбе.

Если в первой части фильма, которая названа именем младшей сестры «Джастин», сквозь праздник и веселье просвечивает депрессия и бессилие стать как все и жить как все люди, то во второй, которая озаглавлена «Клер» главной темой становится тщетность попыток и бессилие людей избежать катастрофы. За людей, которых миллионы, выступают всего две сестры, муж Клер и ее маленький сын. Но этого достаточно для режиссера, чтобы показать и ужас, и смирение, и надежду, и горечь, и бессилие (вот может быть более точный синоним меланхолии) всего человечества.

Пять дней по расчетам ученых до столкновения планет. Любящий муж хозяйки замка Клер не разрешает ей открывать интернет, уверяя ее, что расчеты ученых (правильных ученых) доказывают, что Меланхолия пройдет мимо Земли так же, как прошла мимо Венеры и Марса – не задев. Клер волнуется, и верит, и не верит. Принимает у себя с трудом добравшуюся к ним на такси сестру Джастин, у которой обострилась депрессия. Действительно ли муж Клер рассчитывал на чудо, или таким образом хотел избавить жену от ожидания смерти, что хуже самой смерти, но распечатанная Клер схема, на которой нарисована траектория движения Меланхолии, полностью подтверждается: планета облетает Землю, делая петлю и снова возвращается, чтобы на этот раз, столкнувшись, поглотить ее целиком.

И мерой истины становится «прибор» придуманный маленьким мальчиком, сыном Клер, а не всякие заумные и точные расчеты ученых всего мира, проглядевших чуть раньше планету за Солнцем и уже ничего не сумевших придумать в последние несколько дней. Проволока, прикрученная к палке показывает приближается ли Меланхолия, или удаляется, очень просто, доходчиво и точно. Стоит только посмотреть спустя несколько минут.

Испуганная Клер на случай катастрофы готовит смертельные таблетки, но потрясенный открывшейся ему истиной муж, все выпивает сам: и этот момент для меня один из поразительно-показательных в фильме. Мужчина не смог выдержать испытания ожидания смерти, и просто отравился, оставив жену, сына, свой дом перед лицом неминуемой гибели. Как это потрясающе по-мужски! Сбежать в такой момент! И как это потрясающе по-женски: накрыв труп мужа соломой, скрывая слезы от ребенка, принять как данность гибель себя и своих родных. Клер до самого конца рыдает, боится, ей есть что терять, ее мысли, как матери о ребенке: где он будет расти, если Земля погибнет? Спрашивает она у сестры. Жюстина же, благодаря своему состоянию отрешенности от этого мира, не боится планеты, а будто призывает и жаждет ее: Земля есть зло, и хорошо, что она перестанет существовать. Эти слова – могли бы стать чудесным слоганом для последней рекламной кампании, слоганом, который так ратовал получить от Джастин ее директор. Джастин, как лунатик бродит под светом луны, как меланхолик бродит ночью под светом Меланхолии, и это единственная откровенно эротичная сцена в фильме: нагая Кирстен Данст лежит в ночи озаренная светом двух планет: торжественная, безумно красивая, но … будто не живая. Ей нечего терять, потому что она оторвана от реальности: благодаря тому в последние часы она может сооружать с племянником волшебный шалаш из веток, который спасет их от Меланхолии.

Отвечая на вопрос о том, что бы вы сделали в последние часы конца света, Ларс фон Триер сказал, что «я бы хотел держать за руки своих детей и казаться м сильным». Именно так он поступает в фильме: наделяет своих героинь такой силой, и финальным аккордом, последней живой картинкой планеты Земля становится семья, которая держит друг друга за руки, сидя в шалаше из веток.

Посткиношное ощущение от этого фильма: как же хочется жить, по-настоящему жить, а не загонять себя изо дня в день во множество ритуалов, не совершать идиотских пустых поступков, не размениваться на мелочи. Хочется схватить сына на руки и долго-долго не отпускать. И хочется, чтобы это ощущение осталось надолго. А чашей весов пусть выступает небо, обычное ночное звездное небо: поднимайте иногда голову и смотрите, нет ли там кроме луны другой планеты? Не пора ли? Никто ведь не знает, сколько еще лет, месяцев, дней отпущено нам.

Автор: © Анастасия Вильчи

Производство: Швеция, Германия, Дания, Франция, 2011
Жанр: фантастика, драма
Продолжительность: 130 мин.
Режиссер: Ларс фон Триер
Сценарий: Ларс фон Триер
Оператор: Мануэль Альберто Кларо

В ролях: Кирстен Данст, Шарлотта Гейнсбур, Кифер Сазерленд, Джон Херт, Александр Скарсгард, Стеллан Скарсгард, Брэйди Корбет, Удо Кир

Премьера (мир): 18 мая 2011
Премьера (РФ): 7 июля 2011